[twentyonegramms]

не в обзоры

У меня сегодня день, в который в меня просто нещадно кидаются копьями, и одно из них я решила вытащить из себя вот просто срочно

Гевионщек, это для тебя, мне оч стыдно за качество текста, ибо я абсолютно случайно выжрала одна бутылку вина и решила, что оч хорошая идея написать Пайзекодраббл, будучи пьяной и весёлой

Зачитать хд

Питер дважды горел заживо, и ни разу — насмерть. Но огонь отпечатался в нём, проник к нему под кожу, облизал добела кости, обжёг внутренности. Сидит у него под сердцем чёрным-чёрным углём, то разгораясь, то лишь слабо исходясь дымком.

Айзек чувствует этот огонь всякий раз, когда Питер дотрагивается до него. Сам он холодный, ледяной даже, и каждое прикосновение Питера ощущается на коже пожаром. Расходится по всему телу, скользит вверх по рукам и вниз — к животу, будит в нём что-то животное, ненормальное, неестественное. Правда, Айзек совсем не уверен, что это именно неестественное, потому что иногда ему кажется, что может быть только так, что никаких других раскладов не существует. Что им просто не позволено существовать. Тёмная тварь, уютно примостившаяся у него в груди, тянет к нему свои скрюченные пальцы, запускает их ему в душу, поглаживает и сжимает сердце. Айзек слишком долгот подавлял её в себе, загоняя в самые отдалённые уголки сознания, и теперь ему совсем не хочется сопротивляться. Питер говорит, что ему не нужно сопротивляться.

От Питера за милю несёт смертью, и Айзеку стоило бы бежать со всех ног, но он этого не делает. Он, наоборот, подаётся навстречу.

Иногда ему кажется, что Питер всё же умер. Что он на самом деле мёртвый, пусть и продолжает дышать, улыбаться, двигаться. Иногда, когда Айзек внимательно смотрит ему в лицо, он явно видит, как с того сползает кожа, открывая красное мясо. Как в глазницах вместо глаз остаются только зияющие чёрные провалы. Явственно чует вонь разложения — может даже отчётливо представить себе червей, обгладывающих тело Питера, — так же ярко чувствует веющий на него могильный холод. Такой знакомый, такой родной.

А потом Питер доказывает ему, насколько он живой, и Айзек забывает о своих больных галлюцинациях до того момента, пока они не приходят снова, и он в очередной раз не засматривается на обнажённую, чуть ли не наизнанку вывернутую плоть.

Сегодня Айзека тянет к Питеру домой каким-то чёртовым магнитом — он просто не может противостоять магнетической силе, которая заставляет его идти по направлении к такому знакомому дому. Несмотря на это, он не ожидает увидеть ничего такого, когда открывает плечом дверь квартиры.

Питер сидит на диване в гостиной, широко раздвинув ноги, вертя в руках бокал белого вина. (Кто бы подумал, что Питер Хейл может пить белое, ведь ему куда больше подходит красное — глубоко-бордового, завораживающе мёртвого цвета.) Из-за спинки дивана видна бледная, мертвецки бледная рука, явно девичья. Айзек завороженно смотрит на на кровь, бегущую по ладони, оседающую в испещряющих её линиях, стекающую с неё и между пальцев на пол.

Питер кого-то убил, думает Айзек. Питер кого-то сожрал, понимает он, замечая красные мазки вокруг его рта. И вовсе этого, кажется, не стыдится и не стесняется — лишь улыбается, показывая окраплённые всё тем же багровым цветом клыки, и манит к себе пальцами.

Айзек знает, что ему лучше остаться там, где стоит, что ему лучше не двигаться с места. Но Питер, чёртов Питер, будто читает стучащее у него в висках: “А можно мне?” и своим жестом будто говорит — можно, конечно можно, даже, мой мальчик, нужно.

Айзек, подчиняясь, подходит ближе, так близко, что между ними остаются только какие-то жалкие сантиметры — останавливается совсем рядом, настолько, что чувствует исходящий от Питера жар. И не решается шагнуть ещё ближе, так, чтобы броситься в этот огонь с головой, позволить ему обглодать с костей кожу и спалить волосы.

Питер, конечно же, решает всё за него: тянется вперёд и обхватывает ладонями за бёдра, перетягивая к себе на колени. Айзек повинуется рефлексом и обвивает его шею руками в ответ, на что Питер чуть сильнее сжимает пальцы. Чуть сильнее, конечно же, значит то, что на коже Айзека сквозь джинсы останутся синяки, которые слишком уж быстро сойдут. Ему бы хотелось, чтобы они оставались на его теле как можно дольше. Синяки, засосы, метки.

Питер оглаживает его тело руками: водит по бокам, по бёдрам, выше, ниже, да где угодно, только не там, где Айзеку хочется больше всего. Айзек чувствует, как в него упирается затвердевший член, и абсолютно бесстыдно притирается к нему, поводя задницей. Ему уже абсолютно нечего стыдиться, и Питеру это, кажется, нравится.

Питер наконец его целует, и Айзек изумлённо выдыхает.

Он не ожидает, что у Питера рот полный крови, что он раскроет губы и позволит этой крови перелиться в рот Айзека, так, чтобы тот не только на языке почувствовал горячее, солёное, живое. Крови много, и она льётся в горло, и Айзек ничего не может с собой поделать — глотает. Более жадно, чем ему самому хотелось бы признавать.

Питер на это удовлетворённо рычит и прижимает ещё ближе к себе. Айзек целует его в ответ так крепко, как только может — скользит языком ему в рот, вылизывает нёбо, стараясь собрать все до последней капли крови.
Айзек думает о том, что мертвечина, наверное, была бы совсем другой на вкус. Не жгла бы так губы, не оседала бы солью на языке. Он уверен, что было бы так же приятяно, но почему-то всё же рад, что Питер — не дохлый.

Что Питер передаёт ему сейчас чужую жизнь — абсолютно чужую, взятую, скорее всего, без согласия, — буквально заставляя его её брать.

Айзек отстраняется на секунду, чтобы отдышаться, и тут же чувствует мокрые горячие губы Питера на уголке своего рта и понимает, что был неосторожен, что не сглотнул всю кровь, что она полилась у него из губ и по подбородку. На секунду ему становится страшно, потому что кажется, что Питер может разозлиться и прогнать за это, но всё оказывается вовсе не так — он жадно слизывает кровь с его кожи, проходясь языком буквально по каждому участку кожи.

Айзек выгибается навстречу горячим движениям, облизывая последние капли крови со своих губ, и чувствует себя, чувствует его таким живым, как не чувствовал уже давно.